gelena_s

В юности, когда читала Максима Горького "В людях", запомнилась одна героиня, которая осиротевшему подростку регулярно напоминала: "а я твоей матери тальму со стеклярусом подарила!" И когда мальчик ей ответил: "и что, мне теперь сдохнуть, что ли, что вы ей когда-то тальму подарили?" Обиделась: "грубиян!"

Вот сейчас я постоянно на главной странице ЖЖ и натыкаюсь на эту саиую "подаренную тальму": огромное количество припоминает добро, причиненное Украине, Прибалтике и прочим странам. Особо заметны две вещи.

Первая: у большинства ощущение, что это они лично приняли решение и отдали по ползарплаты той же Украине. Стоит все таки быть честными: нас не спрашивали. Ни когда там заводы строили, ни когда в Афганистан мальчишек отправляли. И еще большой вопрос, стали бы лично помогать все те, кто этой помощью размахивает как дубиной, если бы у них спросили и помощь была исключительно добровольной.

Удивительное перенаправление агрессии получается. Она направлена не на тех, кто распоряжался ресурсами, а на тех, кому их отправили.

Вторая: упертое желание благодарности за отданное. И вот тут-то и вылезает вся изнанка такого рода доброты. Желание быть благодетелем, старшим братом, желание чувствовать, что без тебя пропадут, погибнут, попляшут и так далее.

Имеет ли это общее с нормальным желанием помочь?

Продолжу про маму. Получается скорее про семью, но мама в ней значила для меня много.

Уже потом у нас с ней был разговор. Она сказала: вот ты упрекала меня, что я тебя бросила, а отца в этом не упрекала, почему?
Я подумала и ответила: отец, когда приезжал, то ко мне. А ты приезжала к маме, а не ко мне. Я помню, как кадр из фильма. Ты сидишь, ноги в тазу. Я тебе пытаюсь что-то рассказать, а ты отодвигаешь меня рукой и голова повернута к бабушке. Мама надолго замолчала, а потом сказала: а ты права. С этого момента, кстати, отношения и стали лучше. Я тогда была уже замужем. Она потом рассказала, что всегда меня боялась.

Рассказывала, что как то, приехав пошла со мной на плановую прививку в поликлинику. Я посмотрела на нее и сказала: а давай ты тут останешься, а то мне от тебя плохо! Это мне было года четыре, сама я этого не помню. А вот усталость от их приезда помню и хорошо.

С усталостью как раз все понятно: живет девочка с бабушкой тихой жизнью, ее почти никто не трогает. Бабушка больше по хозяйству копошится. А тут приезжают родители, начинают весь накопившийся запас на ребенка выливать. Он захлебывается и пытается вырваться. А не тут-то было. Мама заставляет перемерить все сшитые ею платья, отец срочно учит английскому, куча гостей, куда-то везут, чего-то от ребенка хотят получить. Мама рассказывала, что став постарше, я стала через несколько дней спрашивать: а вы когда от нас уедете? А то я от вас устала!

Я действительно помню это чувство усталости от них, их гостей, помню и свое раздражение на маму. Она для меня была тогда просто шумной, резко пахнущей, раздражающей женщиной. Это сильно позже я стала понимать и про ее чувство вины, и про стремление как-то заслужить мою любовь. Но исходила-то она из своих желаний, своих недополученных в детстве потребностей. Голодного и военного детства.

Бабушка в то время не раздражала. Я, правда, странно чувствовала себя при ее монологах о ее трудной жизни. С одной стороны, восхищалась бабушкиной сметкой и умением работать (тогда я говорила: бабушка, мне тебя жалко!), но и присутствовало какое то смутное чувство, что меня, по русски говоря, нае****ют. Это потом стало уже понятно, что мне довольно ловко подвешивалась вина за тогдашнее благополучие. То есть, я была как бы виновата, что у меня благополучное детство, что есть еда, нет бомбежек и так далее.

Все это же мы уже в школе слышали постоянно: сволочи! Ради вас ваши деды кровь проливали! А вы... А далее по ситуации: не учим Маяковского, пуляемся жеваной бумагой и прочие страшные свидетельства нашей неблагодарности.
Когда я стала постарше, меня уже можно было родителям взять с собой на Север. Как раз подошел первый класс, но родители опять решили оставить у бабушки: на севере детей увозили в интернат и иногда месяцами не возвращали. Потому как детей нельзя перевозить во время бурана. А бураны там почти постоянно. А еще дети соседей родителей привозили из интерната столько "веселого и познавательного", вроде роскошного знания матерного русского и разных форм сексуальных развлечений. Так что мои родители струхнули и оставили меня дальше у бабушки.

Мама, кстати, там же нашла себе работу и даже сумела выбить от руководства гарнизона автобус, чтоб их , жен офицеров, каждый день возили в Никель на работу и обратно. Там же она стала хорошим руководителем строительства. Что не пошло на пользу отцовской карьере: тайн тогда не было и все знали, что у них «на книжке» больше денег, чем у комполка. Даром, что мама была чуть ли не единственной работающей женой офицера.

Внезапно отца переводят в Германию. Сначала родители были счастливы, даже собирались меня перевезти к себе, но отец попадает в госпиталь и затем отправляется в запас. Как потом оказалось, тогдашнее руководство, не мудрствуя лукаво, натаскало таких как отец, бывших военных преподавателей английского и поставили их на полный рабочий день на синхрон. То, что "враждебный Запад" своих переводчиков меняет каждые два часа не по зажратости, а по необходимости, дошло до нашего командования только тогда, когда все, кто тогда работал на синхроне, попали в госпиталь с нервным истощением. Отец сначала было расстроился, но после того, как генерал-майор, который с ним рядом лежал, сказал, что руку бы отдал за такой способ вернуться в Москву, несколько успокоился.

Получалось, что он, как не имеющий никакой жилплощади в СССР, может вернуться по месту последней прописки. Тогда это был подарок судьбы.

Продолжение следует.